Искуситель - Страница 28

– То-то и есть, – подхватил Возницын, – мы, видимо, все на один покрой: ездим за тридевять земель, чтоб посмотреть на что-нибудь хорошее, а не видим его, когда оно близехонько у нас под носом.

– Да неужели ты думаешь, – сказал с улыбкою князь Двинский, – что этот обыкновенный и пошлый вид в самом деле очарователен? Небольшая горка, ничтожная река, монастырь, в котором строение не греческое, не готическое, не азиатское, а бог знает какое, несколько десятин лугов и сотни две разбросанных по полю безобразных изб – ну, есть чем любоваться!.. Ох вы, господа русские!.. Вам все в диковинку!

– Русские! – повторил Возницын. – А ваше сиятельство француз, что ль?

– Не француз, а побольше вашего видел. Посмотрели бы вы Швейцарию…

– Да к чему тут Швейцария? – сказал Закамский. – И что общего между альпийскими горами и берегом Москвы-реки? Конечно, и в Саксонии множество видов лучше этого…

– Ну, вот слышите! – закричал князь.

– Да только это ничего не доказывает, – продолжал Закамский, – и в чужих краях, и в самой России есть местоположения гораздо красивее, но и этот веселый сельский вид весьма приятен, и я всякий раз им любуюсь.

– Из патриотизма! – сказал Двинский с насмешливой улыбкою.

– Да погляди кругом, князь! Разве это дурно?

– Конечно, не дурно, потому что у нас нет ничего лучше…

– Вокруг Москвы? Быть может! Но поезди по России…

– Нет, уж я лучше останусь в Москве. Послушай, фон Нейгоф, ведь ты философ, скажи: не правда ли, что из двух зол надобно выбирать то, которое полегче?

– Неправда! – отвечал магистр. – Где более зла, там более и борьбы, а где борьба, там есть и победа.

– Вот еще что выдумал! – вскричал Возницын. – А если я не хочу бороться?

– Не хочешь! Да вся наша жизнь есть не что иное, как продолжительная борьба, и, чем гениальнее человек, тем эта борьба для него блистательнее. Развитие душевных сил есть необходимое следствие…

– Бога ради! – прервал князь. – Не давайте ему говорить, а не то он перескажет нам Эккартсгаузена от доски до доски.

– Не смейся, князь! – сказал Закамский. – Наш приятель Нейгоф говорит дело, да вот, например, не всю ли жизнь свою боролся с невежеством этот необычайный гений, который родился здесь в селе Коломенском?

– Неправда! – прервал Нейгоф. – Историк Миллер доказал неоспоримыми доводами, что Петр Великий родился в Кремле.

– Быть может, – продолжал Закамский, – только здесь, в Коломенском, он провел почти все свое детство. Здешний садовник, Осип Семенов, рассказывал мне, что он сам частенько играл и бегал с ним по саду.

– Какой вздор! – подхватил Возницын. – Сколько же лет этому садовнику?

– Да только сто двадцать четыре года.

– Miséricorde! – закричал князь. – Сто двадцать четыре года!.. Да разве можно прожить сто двадцать четыре года?

– Видно, что можно.

– Ах, батюшки!.. Сто двадцать четыре года!.. Ну, если мой дядя… Да нет, нынче не живут так долго.

– А ты, верно, наследник? – спросил Возницын.

– Единственный и законный, – отвечал князь, вынимая свои золотые часы с репетициею. – Господа! – продолжал он. – Половина второго, теперь порядочные люди в городе завтракают, а мы в деревне, так не пора ли нам обедать?

– А где мы обедаем? – спросил Закамский.

– Разумеется, здесь, на открытом воздухе! – отвечал Возницын. – Я велел моему слуге приготовить все – вон там внизу, в роще.

– Как! В этом овраге? – сказал князь.

– Так что ж? Там гораздо лучше, здесь печет солнцем, а там, посмотрите, какая прохлада, что дерево, то шатер – век солнышко не заглядывало.

Мы все отправились за Возницыным, прошли шагов сто по узенькой тропинке, которая вилась между кустов, и не приметным образом очутились на дне поросшего лесом оврага, или, лучше сказать, узкой долины, которая опускалась пологим скатом до самого берега Москвы-реки. Колоссальные кедры, пихты, вязы и липы покрыли нас своей непроницаемой тенью, кругом все дышало прохладою, и приготовленный на крестьянском столе обед ожидал нас под навесом огромной липы, в дупле которой можно было в случае нужды спрятаться от дождя.

– В самом деле, как здесь хорошо! – сказал Двинский, садясь за стол. – Совсем другой воздух, жаль только, что эту рощу не держат в порядке: она вовсе запущена.

– А мне это-то и нравится, – прервал Нейгоф. – Не ужели вам еще не надоели эти чистые, укатанные дорожки и гладкий дерн, на котором ни одна травка не смеет расти выше другой? Признаюсь, господа, эта нарумяненная, затянутая в шнуровку природа, которую мы, как модную красавицу, одеваем по картине, мне вовсе не по сердцу, я люблю дичь, простор, раздолье…

– А эти полусгнившие, уродливые деревья также тебе нравятся? – спросил князь.

– Прошу говорить о них с почтением! – прервал Закамский. – Они живые памятники прошедшего. Быть может, под самой этой липой отдыхали в знойный день цари: Алексей Михайлович и отец его, Михаил Федорович, быть может, под тенью этого вяза Иоанн Васильевич Грозный беседовал с любимцем своим Малютою Скуратовым и пил холодный мед из золотой стопы, которую подносил ему с низким поклоном будущий правитель, а потом и царь русский, Борис Годунов.

– Все это хорошо, – сказал князь, принимаясь за еду, – а попробуйте-ка этот паштет: он, право, еще лучше.

Когда мы наелись досыта и выпили рюмки по две шампанского, фон Нейгоф закурил свою трубку, а мы все улеглись на траве и начали разговаривать между собою.

– Закамский! – сказал князь. – Знаешь ли, кого я вчера видел, – отгадай!

– Почему мне знать? Ты знаком со всей Москвою.